Елена Верейская - Три девочки [История одной квартиры]

– Ее госпиталь передвигают ближе к фронту.

– На фронт?!

– Не бойся, глупышка! – Софья Михайловна отвела рукой от Люсиного лба упавшую прядь волос, – ведь Ленинград – тот же фронт. Опаснее маме не будет, – а зато как она будет рада, что ты в безопасности!

Люся уронила голову на колени Софьи Михайловны и так и застыла, без слез и без слов.

– Слушай, Люся, – заговорила Софья Михайловна, тихо лаская ее голову, – я теперь знаю, что ты, когда надо, умеешь быть мужественной. Ты что доказала. И сейчас твой долг – поддержать маму. Мама идет на фронт с радостью. Она знает, что там она еще нужнее. Она только очень волнуется за тебя. Твое дело теперь – не расстраивать ее. Как только рассветет, ты сбегаешь к ней проститься. Обещай мне, что будешь держать себя молодцом. Помни одно: мама будет работать вдесятеро лучше, если будет знать, что ты не кислятина, а настоящий человек. Обещаешь?

Люся подняла голову. Глаза ее были сухи, но лицо побледнело как бумага, и она тяжело дышала.

– Обещаю, – шепнула она чуть слышно.

– По старому русскому обычаю… надо присесть перед дорогой, – сказал Яков Иванович и, сняв шапку, первый опустился на стул.

За ним сели все – кто на стул, кто на диван, кто на узлы. Молча просидели несколько мгновений. Лица у всех были торжественные.

– Ну, пора, – сказал Жених, дождавшись, когда Яков Иванович первый встал со стула.

– Попрощаемся здесь, – отрывисто сказала Софья Михайловна.

– Прощайтесь, а мы с Дашей пока снесем вещи в машину. Даша, бери! – И Жених, взяв в обе руки по чемодану, вышел из комнаты. За ним вышла Даша с узлом.

Машина стояла во дворе. В кузове, заботливо укутанная одеялом, уже сидела старушка. Софью Михайловну с Тотиком посадили в кабину. Жених влез в кузов и из чемоданов и узлов устроил у задней стенки кабины удобное сиденье для девочек. По его совету, они уселись, тесно сжавшись, и укутались в большое пуховое одеяло Софьи Михайловны. Яков Иванович и доктор стояли рядом с машиной. Доктор все заглядывал в кабину, но в темноте ничего не мог разобрать.

– Готово? Можно ехать?

Никто не ответил. Жених влез в кабину, машина фыркнула, тронулась и медленно стала выезжать со двора. Яков Иванович и доктор шли следом.

Машина завернула, рванулась и скрылась в темноте.

Когда затих стук мотора, старики молча повернулись и пошли в дом. Они очень медленно поднялись по лестнице, вошли в свою комнату, и все так же, ни слова не сказав друг другу, легли в постель.

И начались для них дни тревожного, напряженного ожидания вестей…

Грузовик осторожно пробирался по темным заснеженным улицам. Девочки, тесно прижавшись друг к другу, вглядывались в темноту и изредка перекидывались короткими, ничего не значащими фразами. Дорога была неровная, ухабистая. Метели намели огромные сугробы на улицах; никто их не сгребал, и грузовик то нырял в ухаб, то переваливался с боку на бок. Девочек начинало укачивать. Старушка рядом с ними что-то бормотала, потом свернулась клубочком, закуталась с головой и, видимо, уснула.

Наташа все старалась понять, по каким улицам они едут. Она усиленно напрягала зрение, но едва могла различить очертания домов. Она очень устала за последние сутки – поспать удалось совсем мало, – и голова была туманная и немного кружилась. Но спать Наташе не хотелось, – она была слишком взволнована. Она уезжает из Ленинграда… Куда?.. В какую-то неизвестную деревню, к каким-то незнакомым людям… Надолго ли?.. Может быть, навсегда… Доктор сказал: «Риск…» Удастся ли благополучно переехать Ладожское озеро?.. Ну что ж… Будь что будет… А папа и не знает, что они уезжают… Как они потом найдут друг друга?.. А шерстяные чулки она, кажется, забыла на тахте?..

Не мысли, а какие-то разрозненные обрывки мыслей лихорадочно, перебивая одна другую, неслись в голове. От тряски их сиденье разъехалось, девочки сползли вниз, навалившись друг на друга.

– Давайте попробуем лечь, – предложила Люся.

– Я не хочу лежать. Вы ложитесь, я вас укрою, а сама еще посижу, – сказала Наташа и, опустившись на коленки, держась за борт, выползла из-под одеяла. В темноте ничего не было видно, но ей казалось, что вдруг она увидит, узнает какое-нибудь знакомое место своего родного города.

Катя и Люся долго устраивались. Наташа укутала их одеялом, а сама так и осталась стоять на коленках, держась за борт кузова. Привыкшие к тьме глаза различали очертания редких низеньких домов, деревьев. Наташа поняла, что они едут уже за городом.

Ленинград позади… Прощай, Ленинград!..

От толчка она больно ушиблась коленкой о край чемодана. Ветер крепчал, пронизывал ее насквозь, но она продолжала упрямо стоять у борта, следя, как домики попадаются все реже и реже; вот проехали по мосту, вот навстречу выдвинулась черная громада леса.

Наконец она не выдержала, – руки начали совсем коченеть, застыло лицо. Наташа подползла к девочкам и тоже забралась под одеяло.

– Замерзла, небось? Иди залезай в середку, – сказала Катя, уступая ей место. – Тут хоть и неудобно, а все-таки теплее.

– Интересно, далеко ли мы уехали? – спросила Люся.

«Далеко», – хотела ответить Наташа, но оказалось, что губы ее так застыли, что даже трудно было произнести слово. Девочки сбились в кучку и укрылись с головой. Их трясло и толкало; лежать было жестко и неудобно, но усталость взяла свое, и все три задремали.

Наташа не знала, сколько прошло времени, когда вдруг услышала голос Жениха. Он будил старушку мать.

– Мамаша! А мамаша! В Кокорево приехали, вылезать надо!

– Ох, не тронь меня, сыночек, не подняться мне… – еле слышно раздалось из-под одеяла.

– Ничего, мамаша, я сам тебя возьму, – говорил Жених, разворачивая одеяло. – Девчатки, вылезайте!

– Что-о? Уж Ладогу проехали?! – изумилась Наташа, сбросила одеяло и села. Проснулись и Катя с Люсей.

– Больно скоро захотела! – засмеялся Жених. – Нет, Ладога еще впереди. К берегу подъехали, – говорил он, бережно поднимая мать. – Здесь питательный пункт для ленинградцев. Сейчас увидишь, как «Большая земля» заботится о вас! Покормят, обогреетесь, и дальше поедем… А ну, мамаша, держись за борт, я соскочу и тебя сниму.

– Девочки, идите сюда! – раздался из темноты голос Софьи Михайловны. С трудом выбираясь из грузовика, девочки увидели, что кругом стоят еще несколько таких же машин, и возле них в темноте копошатся люди.

Все казалось призрачным, ненастоящим, сном…

В просторной, низкой, слабо освещенной комнате было очень людно, но странно тихо. После мороза, ветра и тряски гудело в ушах, кружилась голова, говорить было трудно… Они сидели на скамье за длинным непокрытым деревянным столом среди многих таких же изможденных, молчаливых людей и жадно ели из алюминиевых мисок густой, дымящийся, необычайно вкусный суп. Каждому было дано по ломтю хлеба. Софья Михайловна, совсем измученная, передала Тотика Наташе, а сама сидела, прислонившись головой к стене и закрыв глаза. Перед ней дымилась нетронутая миска.

– Мама! Ты что это?! Кушай! – встревожилась Наташа.

– Да-да… Сейчас… – Мать с трудом открыла глаза и принялась за еду.

Наташа и Тотик ели из одной миски. Жадно проглотив несколько ложек супу, Тотик уронил голову на плечо Наташи и заснул. Наташа оглянулась на сидящих рядом подруг. И у них слипались глаза. Наташа потянулась. Все тело ныло, настоятельно требовало покоя. Эх, лечь бы сейчас в этой теплой комнате и заснуть, заснуть!.. Все равно где, – пусть хоть на полу, пусть хоть под столом…

Но отдыхать долго не пришлось. Снова – дорога…

Дорога! «Дорога жизни»!..

Сквозь черную тьму, сквозь бешеный ледяной ветер неслись вереницы машин с ярко светящимися фарами. Это были словно две светлые ленты, две извивающиеся линии огней; одни мчались туда, на «Большую землю», другие непрерывным потоком лились навстречу, и те и другие терялись где-то далеко-далеко в черной пустоте. И так странно было видеть эти дерзкие огни после строгого затемнения Ленинграда!

Ветер бушевал. Он свистел и выл, набрасывался как будто со всех сторон; иногда казалось, что он опрокинет машину. Девочки снова сидели, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись одеялом.

Наташу вдруг охватило какое-то, совсем особенное, непередаваемое состояние. Это было вроде бреда. Она отлично сознавала, что едет по льду Ладожского озера, что под ней глубокая-глубокая вода, а где-то, по обеим сторонам, совсем недалеко, фронт, немцы. Но ей вдруг представился какой-то огромный, страшный зверь, вроде тех драконов, каких она видела на картинках в сказках. Его необъятная пасть с острыми, хищными зубами широко раскрыта, но прямо в его нёбо вонзен штык; и держит этот штык ее папа, упираясь ногами в отвратительную отвислую губу чудовища. А рядом с ним Вася вонзает штык в нижнюю челюсть зверя – прямо под толстый высунутый язык. Извивается чудовище, в ярости бьет длинным чешуйчатым хвостом, но не закрыть ему пасти, – разомкнута она двумя надежными штыками…